ПРОЛОГ

Гении, подобные отцам, появляются единожды
за существование человечества, в самый
критический для него момент. Они взрываются,
подобно колоссальной атомной бомбе, затмевая
собой все, что бы-ло до них и будет после, укутывая
планету блаженным туманом ауры своих творений,
речей, мыслей; и оставляют в истории неизгладимый,
неподвластный времени след, как оставляет две
глубоких и влажных колеи на свежевспаханной
благодатной почве массивный гусеничный трактор.
Висссарион Г. Хулинский.

     «Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем», – Екклезиаст, хоть и мнил себя ужасно мудрым и всезнающим, заблуждался.

     На окраине Москвы, на обыкновенной улице, в обыкновенном пятиэтажном доме, в двух обыкновенных трёхкомнатных квартирах жили по соседству две обыкновенные совет-ские семьи: Поликарп Филиппович и Степанида Григорьевна Мерины да Измаил Данилович и Параша Мартыновна Трубковцы. Жили просто, без претензий на что-либо большее, чем вполне сносное существование, не особо почетная, но терпимая и привычная работа, скромные совместные попойки по выходным. И если бы кто-нибудь подошёл к ним на улице и напрямую заявил, что в скором будущем произойдет что-то, неизмеримо повлияющее на судьбу всего человечества, и непосредственной причиной тому станут именно они, в ответ раздался бы добродушный и искренний смех, какой раздаётся после удачной шутки.
     Действительно, что, казалось бы, могут простые советские работяги - грузчик с уборщицей да слесарь с телефонисткой - совершить эдакое, влекущее за собой нечто более гло-бальное, чем неубранный холл поликлиники и непочиненный унитаз? Однако...

     Густым маревом горячих асфальтовых испарений, пыли и углекислого газа над Первопрестольной повис испепеляющий август 1965 года. Не в силах более терпеть умопомрачительной жары, Трубковцы и Мерины отправились на природу, под спасительную сень деревьев, к веющим прохладой волнам Оки.
     Пока мужья сооружали из куска брезента ночное укрытие, жёны занялись приготовлением незамысловатого ужина. Незаметно подкрались сумерки, сгущаясь в непроглядную, тёплую темноту.
     Четверо друзей искупались, оттрапезничали под неторопливую беседу. После чего все вместе забрались под брезент и…
     И совершили то, что как добропорядочные советские люди не должны были совершать, но как граждане мира совершить были обязаны, и что было предопределено.
     Трудно даже вообразить, насколько данный поступок был несвойственен нашим пер-сонажам – людям в крайней степени серым, ординарным, простым, боящимся общественного мнения, малообразованным, закомплексованным, советским, заурядным, забитым, стеснительным, обыкновенным.
     Да, эти четыре человека олицетворяли собой советское филистерство в худших его проявлениях.
     И всё же они сделали это.
     Пусть самый отчаянный поступок из всех четверых совершил Поликарп Мерин, который, однажды сильно выпив, закрылся в сортире, и чуть слышно прошептал в толчок: «Хрущёв – лысый дурак…». Правда, в следующий момент Поликарп так испугался, что едва успел спустить штаны и оседлать унитаз, осквернённый хулой вождя.
     Но они сделали это.
     Пусть они и вдвоём-то занимались этим глухой ночью, при плотно закрытых шторах, не чаще чем раз в три месяца и не дольше двух минут.
     Они сделали это.
     Пусть советские средства массовой информации совершенно справедливо утверждали, что этого в СССР нет.
     Они сделали это, потому что не сделать не могли.
     Возможно, виной тому был свежий, чистый воздух, одурманивший загазованные мозги горожан; возможно, виноват был еле слышный, ласково шуршащий шелест волн Оки; воз-можно, друзья не вынесли блаженно-расслабляющего груза внезапно обрушившейся на них романтики; возможно, дело было в пяти бутылках армянского коньяка, выпитых во время скромной трапезы, – не важно.
     Важно, что эта ночь – ночь страсти, ночь безрассудства, ночь неистовства – стала мерцающим островком в безбрежном океане их беспросветно-серой жизни.
     Мерцающий островок весьма скоро и весьма недвусмысленно дал о себе знать. Вопрос об отцовстве, к ужасу мужей, с каждым днём набухал животами жён. А в контексте ситуации вопрос и впрямь стоял нешуточный: вдруг мужья обрюхатили чужих жён? Или один муж заделал ребёнка обеим жёнам? Или всё получилось подобающим образом? Словом, всё смешалось в жизни Трубковцов и Меринов.
     Ровнёхонько через девять месяцев после феерической ночи на берегу Оки, в одно и то же время Параша Мартыновна и Степанида Григорьевна произвели на свет двух обаятельно-лысеньких мальчиков. После рождения детей вопрос об отцовстве оставался открытым, так как зачинателей не представлялось возможным определить и исходя из внешности новорождённых – мальчики разительно отличались друг от друга и при этом решительно не были по-хожи ни на одного из четырёх родителей.
     Поскольку в таком щекотливом деле долго оставлять вопрос открытым было нельзя, то Поликарп Филиппович и Измаил Данилович его закрыли, дав формальным сыновьям свои фамилии. Друзья держали двухсемейный совет, на котором постановили: а) воспитывать детей сообща двумя семьями, б) никогда не рассказывать детям о неразгаданной тайне их зачатия, в) назвать новорождённых.
     Последняя задача оказалась не из лёгких. Вначале выдвигались подчёркнуто-обыкновенные имена: Саши, Лёши, Миши и т.д. Потом, вдруг, откуда-то из советско-марксистской области подсознания выплыло предложение назвать детей Карлом и Фридрихом. Затем опять пошли Вани, Бори, Коли. В итоге на столе появилась шестая, не выпитая тогда бутылка коньяка, и пацанят нарекли довольно смело: Данилой и Галактионом.
     Мальчики росли полной противоположностью родителям. Уже в грудном возрасте в их маленьких глазках мерцало такое презрительно-снисходительное отношение к окружающему миру, что родителей прошибал холодный пот. Когда же Данила с Галактионом начали ходить и говорить, родителям раз и навсегда пришлось смириться с мыслью, что их дети вырастут кем угодно, но только не людьми ординарными. Пусть во многих поступках будущих гениев присутствовала определённая доля примитивного детского эпатажа, в поступках этих чётко прослеживалась тенденция воинствующего нонконформизма. Показателен следующий случай. В детском саду, во время обеда Данила залез на стол и устроил детски-неумелый стриптиз. Галактион, воспользовавшись замешательством воспитательницы, потрясённой невиданным зрелищем, демонстративно описал её.
     После этого инцидента воспитательница неожиданно прониклась уважением к двум особенным ребятишкам. Время от времени она шутливо грозила неразлучной парочке пальцем, хитровато стреляла глазками, кокетливо хихикала и приговаривала: «Отцы! Ну отцы и есть, а?! Ох, шалуны!..», и опять хихикала. С тех пор отцы и стали отцами.
     Данила с Галактионом неестественно рано научились читать – без какой-либо помощи или желания со стороны родителей. Так как в домах Трубковцов-Меринов не было ни единой книжки, маленькие отцы облазили все районные библиотеки; помимо этого, заставили родителей начать собирать домашнюю.
     Уже во втором классе они могли затеять между собою спор о концепции отцов и детей в творчестве Тургенева (разумеется, не используя термин «концепция» – это слово они узна-ли лишь несколькими годами спустя). В седьмом классе они беседовали о влиянии Толстого и Достоевского на мировую литературу ХХ века, а в десятом снисходительно посмеивались над древними классиками, скучали над Прустом, осуждали Газданова за вторичность, разгадывали Гессе, ломали мозги над Кафкой, восхищались поздними Набоковым и Буниным, поругивали Генри Миллера за аморализм и на чём свет стоит материли Джойса.
     К окончанию школы отцы прочитали столько, сколько иной доцент филологического факультета не прочёл к тридцати годам.
     Будучи тринадцати лет отроду, когда большинство однокашников отцов бегало по подъездам, лихорадочно собирая окурки, Данила и Галактион, ничтоже сумняшися, закурили трубку и сигару соответственно, – чем едва не убили своих несчастных родителей. Меринам-Трубковцам-старшим не оставалось ничего, кроме как утешить себя мыслью, что такое оригинальное пристрастие всё-таки лучше, нежели поиск сифилитичных бычков в вонючих урнах, и принять свершившийся факт как данность.
     В школе отцы основной упор сделали на филологию и физическое воспитание, в результате чего получили аттестат о среднем (полном) общем образовании с пятёрками по физкультуре, литературе с русским языком и тройками по всем остальным предметам.
     Далее – армия. Отцы попали в воздушно-десантные войска, где прослужили около полугода; затем были завербованы в отряд специального назначения и после двухмесячной подготовки отправлены в Афганистан.
     Помимо отстрела свободолюбивых аборигенов, в знойных песках Афгана отцы предприняли первые попытки самостоятельного творчества и пристрастились к крепким алкогольным напиткам. Кроме того, на правом бицепсе Данилы Мерина появилась красивая татуировка – курительная трубка; предполагалась татуировка – в виде сигары – и на бицепсе Трубковца, но в силу обстоятельств этому не дано было осуществиться…

     Земфира Карловна Бульбохлебова, а тогда просто Земфирочка, родилась в небольшом подмосковном городишке S, в семье гинеколога и переводчицы с древнесирийского. Росла она, пожалуй что обыкновенной, немного своенравной и слегка эгоистичной девочкой, отличаясь от сверстниц разве что непомерно высоким ростом и не по летам развивающимися женскими формами. Как ни бились Карл Тамерланович с Сериллой Антиповной, родители Бульбохлебовой, так и не смогли определить, в кого же уродилась их дочь; так что восьмой номер груди Земфиры к двадцати двум годам – тайна, теряющаяся во мрачной глубине ве-ков. Судите сами, умнейший читатель: прадеды Земфирочки по материнской линии были идиот и грек, прабабки – египтянка и китаянка. Прадеды Земфирочки по отцовской линии были дегенерат и монгол, прабабки – африканка и еврейка. Таким образом, дед Земфиры по материнской линии был греко-китаец, а бабка – идиото-египтянка. Дед по отцовской линии был монголо-еврей, бабка же – дегенерато-африканка. Следовательно, мать Бульбохлебовой была полуидиото-египтянка, полугреко-китаянка; отец – полудегенерато-африканец, полу-монголо-еврей. Но мне ли вам объяснять, что Земфира Карловна Бульбохлебова была чистокровной русской.
     Помимо двухметрового роста и феноменальной груди, ни разу не стянутой бюстгальте-ром, к двадцати двум годам Земфиру отличало также весьма привлекательное, небанально-красивое личико. Указанные качества, разумеется, не могли не привлекать к нашей героине взгляды лиц противоположного пола начиная с пяти лет и кончая дряхлыми стариками. Но горе тому мужчине, который осмеливался положить на Земфиру не только взгляд…
     Бульбохлебова была девушкой довольно замкнутой; из всех школьных подруг она близко сошлась лишь с одной – Груней Дробимысловой, девочкой из бедной семьи, рослой и молчаливой.
Скорее всего, Земфиру Бульбохлебову поджидала невесёлая судьба – она вышла бы за-муж за какого-нибудь военного, усатого и тупого, и жизнь её сложилась бы так по-советски заурядно – куча чумазых детей, вечное безденежье, пьяный муж, побои, ранняя полнота и смерть в пятьдесят три года. Но…

                                                                                        * * *

     Однажды, душистым майским вечером, Земфирочка неспешно прогуливалась по родному городку, утопающему в сочной, благодатно-обильной зелени, тихо ласкаемой томным ветерком. Размышляя о жизни в принципе, о смысле ее в частности, о душевной гармонии и вообще о высоких материях, незаметно для себя Бульбохлебова оказалась на пустеющей площади перед железнодорожной станцией.
     Случилось так, что именно здесь, именно в этот вечер, с пригородной электрички сошли выпить по кружечке пива два ехавших в дембель спецназовца. И конечно же, они про-сто не могли не заметить её.
     Ещё до того, как глаза их встретились, всех троих сковало единым, сакраментально-эзотерическим чувством, чувством не от мира сего, чувством, не поддающимся никакому анализу. Это не была любовь с первого взгляда – это была любовь без первого взгляда – ибо им троим не нужно было смотреть друг на друга.
     Вот она, их единственная, – всем своим существом осознали отцы.
     Вот они, её единственные, – всем своим существом осознала Земфира.
     Безупречное тело сладко задрожало под коротеньким ситцевым платьицем; Бульбохле-бова удивленно и рассеянно оторвала затуманенный взор от пыльного асфальта.
     Помимо своей воли, зачарованные, отцы приблизились к Земфире, и прозвучала фраза – банальная до непристойности – но не будь которой, не был бы написан этот роман:
     – Девушка, а можно с вами познакомиться?